В 2020 году мы отметили столетие русского исхода. Но «столетие исхода» – не просто точка во времени и пространстве, скорее начало целого вектора русской истории, имеющего свое предназначение и свой огромный смысл. Да и сам тот крымский исход не был ни концом Гражданской войны, ни, собственно, единственным исходом. Белые армии продолжали воевать на Дальнем Востоке и в Закавказье, полыхали крестьянские войны на Тамбовщине, Украине, в Поволжье и Сибири, вспыхивали восстания в Кронштадте и Карелии, а русские люди продолжали уходить из России – в Харбин, в Финляндию, на Балканы.
А еще был исход русской мысли на «философских пароходах» 1922-го. В самом же Крыму точка исхода стала начальной точкой русского геноцида – методичного уничтожения русских офицеров и солдат, оказавшихся в плену у красных, проведенного товарищами Белой Куном и Розалией (Землячкой) Залкинд. Кстати, имена обоих большевистских палачей до сих пор носят улицы многих русских городов: первого – восьми, второй – четырнадцати (!). И вот это действительно огромная проблема. Так что «столетие русского исхода» – никакая не точка и даже не запятая. Скорее, повод для начала серьезного разговора о многом.
Едва ли уходившие из своей страны русские люди всерьез предполагали, какая роль будет возложена на них историей. А это бремя, эта роль, этот, если угодно, крест – были. И были, можно сказать, критически важны для сохранения русского бытия во времени и истории. Потому что этим бременем было – сохранение самой русской культуры. Да, одни из них думали продолжать политическую борьбу, другие – начинать заново жизнь на чужой земле, но все оказались призваны к единственному. И было совершенно очевидно, что никого, кто мог бы с этой задачей справиться, больше не было. Потому что они и были – живыми носителями старой, уходящей, настоящей русской культуры.
Очень наглядно и эта роль, и этот крест, и сама судьба изгнанников явлены в личности Петра Струве (1870-1944) – пожалуй, одного из важнейших представителей русского зарубежья. Ко времени крымского исхода Струве занимал пост начальника управления иностранных дел в правительстве Врангеля и по поручению последнего вел переговоры со странами Антанты о признании белого правительства. По иронии судьбы, именно в тот момент, когда его усилиями Франция фактически признала правительство Врангеля, свершился исход белых армий из Крыма. Но в контексте нашей темы судьба Петра Струве интересна другим. Во-первых, как человека, первым понявшим подлинное призвание русской эмиграции и усилиями которого это призвание было в большой степени реализовано. Во-вторых, как человека, биографию которого можно смело назвать иконографическим символом русской интеллигенции, перемолотой революцией и во многом переродившейся в ней. История политического генезиса Струве поистине замечательна.
Этот человек стоял у самых истоков русского марксизма. В 15 лет, он, по своему собственному признанию, стал «по страсти и по убеждению … либералом и конституциалистом». В 1890 году основал марксистский кружок на юридическом факультете Петербургского университета, а всего через четыре года стал лидером «легального марксизма» в России. Вместе с Плехановым он участвует в Лондонском конгрессе II Интернационала, переводит на русский язык первый том «Капитала» Маркса, участвует в создании газеты «Искра». Но – первый серьезный поворот – скоро отходит от марксизма, сближается с либералами-конституциалистами, и с этого времени видит свою роль в объединении всех либеральных сил против самодержавия.
Дальнейшему «поправению» Струве способствует неудача русской революции 1905–1908 годов. Вместе с М. Гершензоном он становится вдохновителем вышедшего в 1909-м знаменитого сборника «Вехи» (этой «энциклопедии либерального ренегатства», по отзыву Ленина), в котором приняли также участие Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, А. Изгоев, Б. Кистяковский. Большевистский переворот 1917-го приводит к еще большему поправению Струве, который отправляется на Дон, где принимает участие в формировании Добровольческой армии. В 1920-м, уже в эмиграции, Струве снова делает попытки объединить все политические лагеря русских беженцев – теперь уже против большевизма. Самого себя в эти годы он называет «либеральным консерватором», понимая либерализм как «утверждение свободы лица», а консерватизм – как преемственность традиции, и называя родоначальниками этого направления Вяземского, Чичерина и прежде всего Пушкина. В качестве редактора газеты «Возрождение» он становится вдохновителем всезарубежного съезда в Париже в апреле 1926 года.
- Как Пушкин объединил расколотую Россию
- Сто лет после Великой России
- Если бы Пушкин не погиб
На съезд под его председательством съезжаются представители русских диаспор из 26 стран. Однако все попытки объединить эмиграцию – даже с учетом их общей ненависти к большевизму и даже перед лицом необходимости создания единого фронта борьбы с большевизмом – терпят фиаско. Противоречия между либералами и монархистами оказываются слишком фундаментальными.
Глубокое разочарование результатами съезда определяет новый стратегический поворот Струве, который для всей русской эмиграции становится знаковым: от политики – к культуре. В июне того же года в газете «Возрождение» выходит знаменательная редакторская статья, которая выдвигает новый лозунг: «Эпоха русского Возрождения, духовного, социального и государственного, должна начаться под знаком Силы и Ясности, Меры и Мерности, под знаком Петра Великого, просветленного художническим гением Пушкина». («Возрождение», Париж, 1926, 7 июня).
И вскоре упавшее было духом зарубежье начинает захватывать новое движение: отчаявшаяся в своих политических надеждах эмиграция, уже предчувствуя неизбежную судьбу (окончательно раствориться в иностранном море), как за последнюю надежду хватается за Пушкина. И движение это оказывается спасительным. С этого времени над русскими диаспорами начинает реять новое знамя – знамя возрождения русской культуры с вышитым на его полотнище ликом Пушкина. Всего за десять лет эмиграция проходит на этом поприще поистине гигантский путь, апофеозом которого становится празднование пушкинской годовщины 1937 года, обратившееся в грандиозный смотр культурных сил русского зарубежья.
В это время Пушкин становится духовным символом русского мира в изгнании, а имя его обращается в настоящий культ. Причем, в отличие от СССР, где происходили похожие процессы, культ этот был совершенно спонтанным, изливающимся из глубины сердец. Русская душа интуитивно находила в имени Пушкина, в его поэзии – спасение.
Пушкинский культ зарубежья обратился в своего рода светскую церковь, прихожане которой причащались Россией, находя исцеление своим душам в живоносной поэзии Пушкина.
...восемь томиков, не больше –
И в них вся родина моя…
я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке…
– как писал В.Ф. Ходасевич, имея в виду восемь томиков пушкинского собрания сочинений. Таким и было самоощущение эмиграции тех лет. Пушкин, как заметил другой глубокий ум, по-настоящему понятен либо душе совсем младенческой, либо – пережившей катастрофу (К. Свасьян). Справедливо. И вот, к столетнему юбилею поэта 1937 года, Россия, пережившая катастрофу, созрела до нового глубинного понимания своего главного поэта. Причем по обе стороны своего революционного разлома. И в СССР тоже нарастал в это время культ Пушкина.
Слова Ходасевича о надвигающемся мраке, в котором нам предстоит «перестукиваться именем Пушкина», сказанные в 1921 году в большевистском Петрограде, в те годы повторяли часто. Сам Струве говорил, что его собственное обращение к Пушкину было чем-то вроде откровения, обретением некой тайны. Так, что сам себе он дал обет довести это откровение «до полной ясности» и поделиться им так, чтобы его выводы «могли бы быть схвачены и проверены всяким». Действительно, Струве, кажется, удалось уловить нечто крайне важное в явлении Пушкина. Статья Струве «Дух и слово Пушкина», написанная по следам этого откровения – действительно маленький шедевр. Ее стоит прочесть всякому, кто хочет понять Пушкина в его глубине.
К концу своего поприща этот Струве совершает, кажется, полный круг по политическому спектру. В.В. Шульгин оставил нам очень живую иллюстрацию образа Струве его последних лет. Шульгин вспоминает, как на одном из горячих эмигрантских прений Струве заявил, что единственная его претензия к Николаю II – это его излишняя мягкость с революционерами, которых нужно было «безжалостно уничтожать». На что Шульгин заметил: не считает ли Струве, что и он сам должен был быть уничтожен? В ответ на что, вскочив с места и тряся седой бородой, Струве, чрезвычайно волнуясь, воскликнул: Да! И меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову – бац! – прикладом по черепу!
Таков этот замечательный духовный путь русского интеллигента – от вдохновенного марксиста до фактически пламенного монархиста-охранителя. Таков был путь русской эмиграции – путь ее возвращения на Родину. Важными вехами на этом пути стало перенесение праха генерала Деникина и философа Ивана Ильина и захоронение на территории Донского монастыря в Москве в октябре 2005 года. А также воссоединение Русской и Зарубежной церквей в 2007-м.
Конечно, всё это далеко не окончательное возвращение, далеко не окончательное примирение. Мы только в начале долгого пути и долгого разговора.
